Анатолий Бергер - Горесть неизреченная [сборник]
— У меня на курсах работала Елена Александровна, в КГБ мне говорили: «Вы же актриса, войдите в их дом, узнайте о чём говорят». Я не сделала этого, не познакомилась с Анатолием Соломоновичем и только сейчас хочу пожать ему руку.
Понятно, что об этом человеке я всегда вспоминаю с благодарностью.
Когда после Галины Ивановны директором стала тогда ещё совсем молодая Люся Шикурина, из Большого Дома пришли и к ней. Но Люся только расхохоталась:
— Да что мы атомную бомбу делаем? Да у нас зарплата 120. О чём Вы говорите!
Пришлось им оставить и её в покое.
Но до того, как я пришла на Седьмую Советскую и по-настоящему познакомилась с этими людьми, было ещё десятое, последний день работы в Доме художественной самодеятельности. Общее собрание руководителей любительских театров.
Я должна была отчитаться за год, говорить об успехах и о недостатках. Закончив, я сказала:
— У меня последнее сообщение, которое я прошу принять без комментариев: с завтрашнего дня я здесь не работаю.
И быстро села на первый ряд.
Конечно, были те, кто злорадствовал, кто был доволен, но какой раздался протестующий крик, и сколько людей кинулось ко мне. Но надо мной расставил руки молодой режиссёр студенческого театра и сказал:
— Никого не пущу.
И я поняла, что на защиту поднялся мужчина. Сегодня я помню только, что зовут его Саша. Благодаря этому Саше я взяла себя в руки, и другие не увидели моей слабости.
На курсы повышения квалификации я шла, думая, что это ненадолго, что надо пока перебиться, а там поискать что-то более близкое, интересное. Но оказалось, что дело это я полюбила и до сих пор не могу с ним окончательно распрощаться.
Мне довелось заниматься образованием взрослых и при советской власти, и в новые времена. Могу сказать, что и тогда и теперь стремилась использовать имеющиеся возможности и действовать вопреки господствующей идеологии.
В конце семидесятых, в восьмидесятые годы мы могли собирать группы работников культуры Ленинградской области почти на целый месяц (144 учебных часа). И тут тяга к просветительству давала о себе знать. Мы хотели не только помогать совершенствоваться в профессии, но и шире — вовлекать в современную духовную жизнь, приобщать к культуре Ленинграда.
Кандидат философских наук Сергей Матвеевич Черкасов был в городе одним из лучших специалистов по Фрейду и его последователям. Фрейдизм в ту пору проникал во все поры культуры западного мира. Но у нас он, понятно, был запрещён. Я писала в плане что-то вроде «молодёжная политика», а сама говорила Сергею Матвеевичу: «Давайте фрейдизм и искусство» и тоже шла его слушать.
Преподавателей художественных школ мне удавалось водить в запасники Русского музея, Эрмитажа. До сих пор с гордостью и с благодарностью к Пиотровскому-старшему вспоминаю один случай. В Ленинград привезли большую выставку из американских музеев. Очереди были огромные, экскурсии не проводились. Мы постоянно работали с сотрудниками Эрмитажа, одна из них была готова провести специальную беседу для наших художников, но в толпе, но без специального разрешения — это было невозможно. Я пришла с письмом в экскурсионный отдел — просить, чтобы нас пустили на выставку на час раньше и с экскурсоводом. Мне ответили, что этого не разрешат.
— Я знаю, но для нас можно сделать исключение.
Меня отправляли от одного отдела в другой, пока я не добралась до Бориса Борисовича Пиотровского. Он встал, встречая женщину, внимательно выслушал меня, и для нас на час раньше открыли Эрмитаж со служебного входа, и была замечательная, навсегда запомнившаяся экскурсия.
У Людмилы Семёновны (Люси) Шикуриной, с которой я душа в душу работаю все эти годы и всегда говорю, что у меня начальница-приятельница, есть любимый рассказ про меня. Во дворце Меншикова открыли музей, очереди на экскурсии были на несколько месяцев вперёд, но у меня приезжала новая группа, надо было срочно. Я позвонила в экскурсионный отдел:
— А знаете что — мне надо провести группу у вас либо завтра в два часа, либо послезавтра в двенадцать.
Совершенно одуревшие от такой наглости, они сказали:
— Ну, тогда в двенадцать.
А мои коллеги всё повторяли: «а знаете что».
Для разных слушателей я читала лекции о театрах Ленинграда, о современной поэзии.
Не могу сказать, что всё было просто. Приезжали совсем необразованные люди. Как-то вели своих учеников в Эрмитаж — довели половину.
Художественным руководителям клубов мне пришлось читать о поэзии. Называю известные имена — никакой реакции. Останавливаюсь:
— Скажите, вы не знаете этих поэтов?
Молчание.
— Ладно. Спрошу по-другому — вот вы готовите на праздники композиции, включаете стихи. Как вы это делаете?
— По тематике.
— И бестрепетной рукой можете поставить Пушкина после Фирсова?
Был тогда такой так называемый поэт. И этим девочкам, действительно, в культпросвет-училище советовали использовать его в своих литмонтажах — уж очень он был советский.
А тогда я, вместо лекции, просто читала им стихи.
Назавтра одна из слушательниц подвела ко мне свою подругу, которая пропустила мою лекцию:
— Нам вчера про поэзию рассказывали. Два часа стихи читали.
Когда по плану надо было повышать квалификацию актёров областных театров, я всегда строила занятия с учётом творческой, репертуарной политики режиссёров. В театре Драмы и комедии на Литейном прошли уже тренинги по сцендвижению, сценречи, вокалу. И тогда мы продолжили просветительский курс — любимая наша преподавательница Александра Александровна Пурцеладзе еженедельно читала актерам удивительные, творческие лекции о полузапрещенных в ту пору поэтах серебряного века.
Лев Додин ставил в Малом драматическом «Дом» Фёдора Абрамова. Был он тогда ещё приглашённым режиссёром и организовать работу так, как делал впоследствии, то есть повезти исполнителей на место действия, приобщить к реальной жизни героев не мог. Я приглашала педагогов из консерватории, они приносили записи говоров, песен, а потом устроила поездку в деревню Белая Кингисеппского района, где был замечательный фольклорный коллектив бабушек.
Бабушки встретили нас в клубе — варёная картошка, солёные огурцы, топлёное молоко. Мы поставили на стол водку. И начались песни, и актёры темпераментно отплясывали со старушками. А уж когда совсем стало хорошо и по-родному, показали они нам свой спектакль — слегка осовремененный обряд сватовства. И мы ахнули — бабушку, которая исполняла роль матери невесты, Лев Абрамович сразу назвал «наш Жан Габен».
Вокруг суетилась сваха, родичи — она была неподвижна:
